Тяготение к подлинному знанию, причастность к лежащей под поверхностью вещей и добытой самостоятельно истине выступает главной чертой платоновского творчества. Платонов с долей горечи выскажется однажды в письме: "Мои идеалы однообразны и постоянны. Я не буду литератором, если буду излагать только свои неизменные идеи. Я должен опошлять и варьировать свои мысли, чтобы получались приемлемые произведения <:>. Истинного себя я еще никогда и никому не показывал и едва ли когда покажу" (Платонов А. Живя главной жизнью. - М.: Правда. 1989. С. 390). Еще яснее свое отношение к предвзятым логическим конструкциям, "заемной мудрости" писатель выразил в стихотворных строчках из сборника "Голубая глубина":
      Я не мудрый, а влюбленный,
      Не надеюсь, а молю,
      Я теперь за все прощенный,
      Я не знаю, а люблю.
     Под влиянием этой идеи он открывает (в силу творческой диалектики) невидимые сразу подробности событий и свойства вещей, опираясь на "смысловую предметность" (А.Ф. Лосев) поэтического языка. Вместе с утверждением духовной основы в личности и в мире данное качество проникло в структуру авторского образа реальности. Отсюда характерные для поэтики Платонова смысловые сдвиги и изломы. Убрана преграда между внешней границей и бесконечностью значений слова-мысли. На этой почве и происходит собирание (вспомним образ Вощева из "Котлована"), крупиц истины, рассеянных всюду - "среди животных и растений", если воспользоваться заглавием рассказа Платонова. Даже Высшая Истина, по Платонову, разделена и не только в евхаристическом смысле. В записной книжке писателя есть загадочная фраза, которую можно понимать и в связи с христианским таинством причастия, и реально-символически (т.е. - как непосредственное действие). Писатель различает в Боге человеческий образ и духовную ипостась. "Бог есть, Бога нет. То и другое верно. Бог стал (?) - нрзб> непосредственен еtс., - пишет Платонов - что разделился среди всего - и тем как бы уничтожился. А "наследники" его, имея в себе "угль" бога, говорят его нет - и верно. Или есть - другие говорят - и верно тоже. Вот весь атеизм и вся религия" И далее: "Бог есть и бога нету (подчеркнуто Платоновым -А.Д.).
     Он рассеялся в людях, потому что он бог и исчез в них, и нельзя быть, чтобы его не было, он не может быть и вечно в рассеянности, в людях, вне себя" (Из неопубликованного// Новый мир. 1991. N? 1. С. 153).         Довольно прямо Платонов дает понять, что утверждение "Бога нет" не означает Его исчезновения. Это высказывание скорее относится к способу присутствия Бога в мире. Платонов предпринял попытку пояснить известную христианскую истину о невидимости Творца. Все в платоновской огласовке идеи "незримого Бога" подчеркнуто свидетельствует о несомненном проникновении писателя в существо христианской философии. Упомянутая идея осмысливается им как бы заново, приобретая новые семантические оттенки, более понятные тем, кому не знакома духовная мудрость Евангелий. Православное понятие о бытии Всевышнего - узрят Его лишь "чистые сердцем" (Мф. 5,8) - выражается посредством образной мысли Платонова (намек на таинство евхаристии, когда христиане действительно ощущают в себе "угль" Бога). Духовное понятие не искажено, но сохранило свою невыразимую в рамках обычной человеческой логики глубину.
     Нужно еще раз подчеркнуть, что Платонов внес в свою художественную систему самую конкретную, жизненную сторону народного мышления. Это соединение слова и вещи, овеществление движений мысли. По Платонову, именно слово превращает человека в мыслящее существо: "Лишь слова обращают текущее чувство в мысль <:>, - читаем мы в "Чевенгуре". Главная цель для персонажей писателя - выразить объективирующим словом "нечаянное" и смутное в сознании. "Человек бормотал себе свои мысли, не умея соображать молча. Он не мог думать втемную - сначала он должен свое умственное волнение переложить в слово, а уж потом, слыша слово, он мог ясно чувствовать его. Наверно, он и книжки читал вслух, чтобы загадочные мертвые знаки превращать в звучащие вещи и от этого их ощущать" ("Чевенгур"). Такое доверие к слову было приобретено в самой действительности и одновременно имело прочную опору в христианской традиции с ее почитанием Логоса, представлением о воплотившемся и преображающем мир Боге-Слове, с которым напрямую соотносится внутреннее слово человека.
      Из всех определений творческого дара Платонова наиболее убедительно звучат те, которое соединили его новаторство с темой внутреннего слова. По мнению Н. В. Корниенко творческая позиция писателя объясняется отторжением современного ему литературного языка. Она считает "оппозицию жизни и Слова" главным переживанием центральных платоновских героев. И в разгадке Платоновым "тайны единственности и универсальности Пушкина в русской литературе" проявилась, по ее наблюдению, "тоска о страстно чаемом Слове" (1). Как важную характеристику стиля Платонова следует привести определение М. Михеева: "Главное в поэтических приемах автора это, конечно, некое обязательное вчитывание или бессознательное "впечатывание" в наше, читательское, сознание чего-то кроме и помимо того, что сказано в тексте явно" (2).
Сокровенное слово присутствует у Платонова как выражение сращенности с национальной духовностью. Молчание у него - это не только защитная реакция на критические нападки неистовых ревнителей социалистической литературы, ортодоксов советской идеологии. Уже замечено исследователями, что "немой путь", "край собственного безмолвия" становится эквивалентом открытых финалов платоновских произведений. Связанная с "глухой речью" установка на незавершенность текста выражает эстетическую позицию автора, его "сомнение в тексте" (3). Концепт молчания связан с глубоко укорененой в сознании писателя эсхатологической идеей. Безгласие выступает на первый план в характеристике тех "бедных духом" людей, которым принадлежит вечное царство в предсказаниях платоновского пророка из раннего рассказа "Тютень, Витютень и Протегален". "Самый малый, самый гонимый, никому не ведомый, молчащий, не рожденный, тот, для кого и песчинка - бог, тот истинный царь земли и всех звезд, потому что он последний царь, после него никого не будет и потому он самый великий :" (4). - кричит Витютень, певший молитвы "голубой траве и всякой трпещущей, дыщащей твари".
    Опыт "внутренней тишины", добываемый с помощью "немотствующей" речи, хорошо известен русской культуре-вере. В его истоках - традиция священнобезмолвия, аскетического молчальничества, исихазма. Здесь же - внешне бессмысленная речь и "посмеяние миру" русских юродивых. Именно эта форма подвижничества, а также спасение под видом юродства были широко распространены на Руси. В исследовании традиционной славянской культуры концепты немоты, безмолвия, невнятной речи, молчания и тайны характеризуются как ее универсальный признак (5). Внутренняя тишина и пребывание в себе юродивых, которые изобличали пустоту внешнего мира, обеспечивают свободную деятельность языка и мысли (6). Подобным образом уход в себя художника-мудреца, требующий молчания о сокровенном, есть разрешение ситуации, когда общество не принимает его таким, каков он есть на самом деле. Платонов юродствует словом,чтобы донести до людей свое живое и неотразимое знание истины. "Знание это золото веры, разменянное на медяки" (7) - афористически выражает он свое обособление от поверхностной мысли. Это знание того, что ему наиболее близко и знакомо - "горюющей души народа" ("Чевенгур"). "Наша судьба - безмолвное знание. Но и через него мы должны переступить", - скажет писатель(8).
     Понятие внутреннего слова вытекает из евангельского учения о духовном человеке и получило свое развитие у восточных отцов Церкви и на христианском Западе. Подробно разработана концепция внутренней речи в сочинениях Августина, где мысленное слово понимается и как любой образ, останавливающий внимание, и как мысль, которая рождена на путях познания сути вещей (9). Это представлениенаходит очевидные параллели в трудах православных богословов и проповедников, разделяющих слова на произносимые голосом и идущие от сердца.
     Тихон Задонский, к наследию которого Платонов не был безразличен, приводит изречение апостола, взятое нами в качестве эпиграфа, в своем рассуждении о роли слова в человеческой жизни. Согласно ему, слово, данное людям свыше, не может быть невостребованным. Оно живет, объясняя сущность видимого и невидимого мира, природу человека и окружающей его действительности. Такое слово "должно на земле сердец наших духовные плоды проращать" (10).
     Две линии русского исторического самосознания соединяются в творчестве Платонова: православное мировосприятие и эсхатологическая народная вера. Вот почему молчание является у него символом традиционной картины мира, возникающей на пересечении культурных и народно-религиозных традиций. Симптоматично, что лексику и семантику платоновского языка легко соотнести со словом христианских писателей, даже если оно у Платонова переосмыслено, переработано по законам народной этимологии (11). Причем, это не отвлеченные мысленные интуиции, а конкретные наблюдения. Им он обязан, например, когда в его текстах человеческая рука становится принадлежностью словесной природы.
     Представление об участии рук в постижении реальности, о принципе подручности бытия, существовало в античности, а затем перешло к христианским апологетам. Здесь мы сошлемся на Григория Нисского: "Ведь хотя и можно насчитать тысячи жизненных потребностей, для которых употребляются эти ловкие и на многое годные органы, руки, - для всякого мастерства и для всякой деятельности, с успехом служа при войне и мире, - но прежде всего особенно ради слова природа придала их телу" (12). Движение рук платоновских героевмногозначны. Они служат не только по своему прямому назначению - быть орудиями действия, но и для передачи эмоций, внутренней жизни личности. Часто мы сталкиваемся в произведениях Платонова с заменой психологического анализа описанием жеста, манипуляций. Платоновские словосочетания-катахрезы ("беспрекословная рука" в "Сокровенном человеке", "отрекающаяся рука" в "Чевенгуре", "молящаяся рука" в "Котловане", "доверяющая рука" в "Товарище пролетариата" и т.п.), почерпнуты из христианско-философской идеи: руки помогают потребностям слова (13). В недавно опубликованном рассказе 1927 года "Война" (Октябрь, 1999, N 7) герой "небрежно держал баранку руля левой рукой, а правой помахивал в такт своим рассуждениям. Вероятно он - пишет Платонов - забывал ногой нажимать на газ - машина шла тихо. Только поэтому она и не свалилась в сточную канаву, так как человек иногда и левую руку снимал с руля, резким жестом - обеими руками - подтверждая свою невидимую мысль" (выд. мной, - А. Д.).
     Привлечение подобных параллелей может помочь в раскрытии трудных мест платононовского текста. В частности, загадочный образ "сторожа души" - ангела-хранителя Дванова в "Чевенгуре", по-разному истолкованный в критике, представляется близким понятию эйдоса у неоплатоников и философов-христиан. В романе Платонова он ("ангел-хранитель") существует при душе героя, несет свою "нужную службу" ("Чевенгур"), оставаясь независимым от нее и от тела. Хотя конкретные параллели подыскать к нему нелегко, последний образ является вариацией христианских представлений о человеке. "Человек существо двойное - вот основа его психологии, двойное не в смысле двурушника, а м.б. скорее анг<ела>-хран<ителя>", - утверждает Платонов (14).
     В восстановленном по рукописи романе "Счастливая Москва" есть сравнение спящей женщины c ангелом: "жалобно было сжато ее лицо в тоскливой усталости и глаза были закрыты как добрые, точно в ней, когда она лежала без сознания, покоился древний ангел" ("Счастливая Москва", 58). Получив здесь совершенно иную смысловую нагрузку (значение портретной характеристики), оно перерастает в постоянный платоновский образ-аналогию. Правда, в другом месте, в незавершенном "Техническом романе", то же сравнение работает как бы против основной идеи образа-символа: героиня - "глупа и красива, как ангел на церковной стене" (15). Можно принять эту оценку-штамп советской эпохи за авторскую. Однако как раз в этом случае мы сталкиваемся с приемом подстановки, которым так часто пользуется Платонов с целью показа "странностей, грехов и погрешностей в идеологии и образе мыслей героев и рассказчика" (16). Точка зрения повествователя, внешне совпадающая с агитпроповским взглядом на священный лик, позволяет выявить в таких антиномиях то, что Платонов считал для себя важным в изображении действительности, помещая традиционные эмблемы и символы в новое мировоззренческое пространство. Из таких моментов складывается сложное взаимодействие в платоновских текстах внутренней мысли и внешнего художественного оформления.
     Христианская символика в ее народном обличье проступает и в образе души-птицы. Он занял особое место в платоновском повествовании. Тут укажем на одно характерное совпадение. В "Житии" Аввакума, насыщенном церковно-библейской символикой, образ воспаряющей к небу птицы-души, как и мотив странничества, вызвал к жизни целую систему метафор. В них нельзя не узнать известные народной поэзии свойства - снижение, "заземление" высоких книжных элементов речи, их опредмечивание. Это происходит в силу народно-христианского "двоеверия", описанного рядом ученых (17). Манеру упрощать духовно-символическое содержание, речевой натурализм, а также стремление к сжатости выражения мысли, реально-образным деталям мы видим и в устной речи, и в памятниках духовной литературы. Если для Аввакума типичны формы сцепления различных речевых пластов, то у автора "Чевенгура" больше метонимических смещений, характерных для устной речи и народного восприятия лиц и предметов ("рукодействующий крест" и "негромкая рука" в "Котловане", "мелкий дурак" и слитый в одно лицо "Маркс-Энгельс" в повести-хронике "Впрок", "безостановочный ум", "мертвая утварь" и "запас сердца" в "Ювенильном море" и т. д.). Платонов сохраняет эти стереотипы народно-разговорного языка, обогащая его исключительным чувством склада народной речи. Странные на поверхностный взгляд словообразования с удивительной точностью входят в поток авторского повествования.
     Платонов сумел построить целостную мировоззренческую систему, в которой нет разделения на реальное и идеальное. Его мысль созерцательна и динамична. Она опирается на слова-логосы, отражающие взятые вместе идеальные смыслы и непосредственные формы их выражения. "Сущностью, сухою струею, прямым путем надо писать", ("Деревяенное растение", 11) - так сформулировал Платонов принципы своего художественного метода. Его слово обнажает под внешней оболочкой жизни ее "вещество" - духовную реальность. Его язык - язык неказистый и корявый, сбивающий читателя с толку деформированным синтаксисом, речевой незавершенностью и в то же время - смысловой избыточностью. Однако он, вырастая из народного просторечия и средневековой традиции "плетения словес", становится подлинно философским языком, сближает чувственную и понятийную области. В таком слиянии преимущество отдается не слову-монстру революционного новояза - политическим терминам, а "терниям" (выразительное словцо одного из главных героев "Чевенгура"), символам книжной (христианской) культуры, вошедшим в народную речевую стихию: "душа", "истина", "благо". Их сущность верно схвачена в следующей замысловатой фразе: "Не слово есть, но нечто есть в слове, останавливающее произносящего. Не употребление и не языковые игры придают здесь смысл слову, но молчание, как собирающее в себе глубину его звучания и понимания, когда звук и знак замирают, останавливаются, и слово уходит в себя и возвращается в виде смысла понятия" (18). Подобные ключевые словоформы, названы в том же источнике, с оглядкой на Гете, разрешающими словами. Средислов-разрешений и опорных словосочетаний Платонова - "сердце", "сокровенный человек", "вещь" и "вещество", принятые в качестве образа и символа. В первую голову в исследовании характера Платонова как писателя философского склада мы обращаемся к ним.
      Однако такой подход к художественному сознанию писателя, открывающего в приеме "неостранения" возможность воздействия на читателя (19), не имел бы достаточных оснований без генетического ракурса, изучения его духовной родословной. Само собой разумеется, что Платонов, как глубокомысленный художник, не может быть воспринят и объяснен вне родной почвы. Поставив его творческое сознание в связь с традиционным мировоззрением и историей своего народа, мы продвинемся к потаенному в мире Платонова. А тайна и значимость творчества "сердечного мыслителя" (С. Семенова) открывается не в отрешении от жизни, но в созданной им образной реальности, в проявлении дара слова и мысли.
      "Поэзия - искусство речи, которая умеет не нарушать говорящего молчания, потому что дает слово именно ему" (20), - полагает автор книги о философии языка и продолжает, имея в виду, скорее всего, XX столетие: "Правда нашей страны подолгу молчит и страшно косноязычит <:>. Но мысль в России нашла себя и приобрела особый размах, до сих пор еще мало понятый. Она вобрала в себя встроенную метафизику народа, который до всякого знания знает, что земля не для человеческого самоустроения; что человек, устроивший себя на земле, себя не устроит, устроит не себя" (21). Эта "встроенная метафизика" национального самосознания передавалась из века в век отечественными художниками-мыслителями - от Пушкина и Гоголя до Достоевского и создателей философской прозы в XX столетии - умудренными опытом устной речи древнерусской письменности, духовного писательства.
      Платонову тут принадлежит особое место. В его произведениях преодолевается разрыв между безмолвием и звучанием мира. Своим парадоксальным языком и способом выражения идеи он устанавливает особые отношения между мышлением и временем.        Язык Платонова, внешне неясный, вызывающий своей безусловной независимостью от норм и правил различные истолкования, в содержательных моментах близок глубинным интуициям русской духовной мысли. В ней угадываются полнота первичного Слова. Платонов следует за ним, в полной мере обладая его энергией и, в особенности, смыслом.
 

1.Корниенко Н. В. Платонов: сто лет одиночества//Книжное обозрение.1999. 30 августа. С. 16.
2.Михеев М. Ю. Мифология вместо причинности у Андрея Платонова// Вопросы философии. 1999. N 10. C. 68. В электронном варианте своей книги "В мир Платонова -через его язык. Предположения, факты, истолкования, догадки".1999. (http://lib.ru/PLATONOW/micheev_platonov.txt) он дает подробное описание платоновского стиля, отмечая в нем "сложное единство тавтологии и вычурности, то есть суконного языка и языка образного, канцелярских оборотов речи и высоких церковнославянских речений, неграмотной спонтанной речи простонародья и высокой поэтической речи". Результат такого сочетания - открытие некоего "сгущенного, совокупного, усредненного" содержания, которое названо спрямлением. Можно согласиться и с таким высказыванием М. Михеева: "Платоновский герой мыслит странно, потому что печется исключительно о веществе истин". Вот еще одно важное утверждение: "У Платонова хороший человек (тот, кто наделен великим сердцем) размышляет и изъясняется с трудом, соображает медленно, плохо, невнятно, обязательно с запинками и оговорками, мысль его идет неправильно, как-то коряво, "туго". Но, по Платонову, это и есть залог правильности мысли, проверенности на себе".
3. Корниенко Н. В. Основной текст Платонова и авторское сомнение в тексте (от "Котлована" к "Счастливой Москве") // Современная текстология: история и перспективы. М.: Наследие. 1997. С. 176-192.
4. Цит. по: Платонов А. Тютень, Витютень и Протегален. Даугава. 1991. N 6. С. 108.
5. См.: Невская Л. Г. Молчание как атрибут сферы смерти//Мир звучащий и молчащий. Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян. М.: РАН. Институт славяноведения. 1999. С. 125.
6.См. об этом: Юродство во Христе и Христа ради юродивые. Исторический очерк и жития сих подвижников благочестия. Сост. cвящ. Иоанн Ковалевский. М. Изд. Ступина. 1902. С. 68.
 7. Платонов А. Деревянное растение. Из записных книжек. М.: Правда. 1990. (Библиотека "Огонек" N 16).
8. Платонов А."Жить ласково здесь невозможно :". Из наследия А. П. Платонова 1920-1927 гг. // Октябрь. 1999. N 2. С. 127.
9.См.:Нестик Т. А. Тема внутреннего слова у Августина: мышление и время //Вопросы философии. 1998. N 10. С. 112-125.
10. Творения иже во святых отца нашего Тихона Задонского: В 5 т. Т. II. М., 1889. C.5.
11. См.: Михеев М. В мир Платонова - через его язык. Здесь же названы черты, сближающие речь писателя с риторическим стилем: преобладание конструкций с родительным падежом и слов с обобщающим значением. Но главное, что связывает речевые формы христианских писателей и платоновский язык - это сгущенность мысли, "медленность разума" и склонность к словосочетаниям, вобравшим в себя символоческие смыслы.12. Григорий Нисский. Об устроении человека. СПб. Аксиома. 1995. С. 25.
13. Ср. с сентенцией философа: "Рука собирает все в непосредственное единство: вещество, энергию, знание, умение, представление, восприятие, стремление и т.д." //Лобанов С. Д. Бытие и реальность. М.: Наука.1999.С. 120.
14. Платонов А. Технический роман. М. 1991. С. 15. (Библиотека "Огонек" N 28).
15 Платонов А. Счастливая Москва/ Публ. М. А. Платоновой. Подготовка текста и коммент. Н. В. Корниенко// Новый мир. 1991. N 9. С. 70.
16 Меерсон О. Свободная вещь. Поэтика неостранения у Андрея Платонова. Berkeley Slavic Specialties. 1997. С. 80. Художественно-повествовательная техника и приемы подстановки и оксюморона рассмотрены здесь же в отдельной главе.
17. У Платонова мы сталкиваемся даже с "троеверием". Третьим компонентом его художественного сознания стал миф науки. О "троеверии" в русской и славянской народной культуре см.: Толстой Н. И., Толстая С. М. К реконструкции древнеславянской духовной культуры (лингво- и этнографический аспект)// Славянское языкознание. VII Международный съезд славистов. М. : Наука. 1978. С. 366-369.
18. Лобанов С. Д. Указ. соч. С. 3.
19. О. Меерсон утверждает, что у Платонова описанный В. Шкловским прием остранения, с которым обычно связывают специфику платоновской поэтической речи, перевернут, разрушен. Она говорит о нарочитом отказе писателя от этого приема. "Функция неостранения у Платонова - вовлечение читателя в нравственную ответственность за происходящее в произведении, включая мысли и поступки героев, то есть за то, что именно он, читатель, счел нормальным, и на чем, таким образом, попался". См.: Меерсон О. Указ. соч. С.12.
20. Бибихин В. В. Язык философии. М.: Изд. группа "Прогресс". 1993. С. 30.
21. Там же. С. 375.

      Июль 2000г.