Предлагаемый вниманию постоянных посетителей сайта набросок продолжает тему, начатую в моей предшествующей публикации на страницах 'Энциклопедии творчества Платонова'.   В нем я лишь добавлю несколько новых штрихов к прежним наблюдениям. Главное тут - показать согласие писателей во взглядах  на человека как природное и духовное существо.
    2 марта 1916 года Пришвин оставил в дневнике следующую запись: 'Пройди по Руси, и русский народ ответит тебе душой, но пройди с душой страдающей только - и тогда ответит он на все со-кровенные вопросы, о которых только думало человечество с начала сознания. Но если пойдешь за ответом по делу земному - великая откроется картина зла, царящего на Руси'[1]. Писатель неотделим от этого пласта нацио-нальной почвы, от народного самосознания, за которым закреплена в его творчестве прерогатива оценки всего, что происходит в истории. Пришвин строит свои тексты, благодаря снисканной им творческой силе порождения смыслов, похожей на ту, какую мы видели у Платонова [2]. Он опирается на те же элементы национальной духовной жизни: странничество, любовь к людям и родной земле, идею 'двоемыслия', раздвоенности сознания человека между 'верхним' и 'нижним' мирами.
Множество взаимодействий между образно-предметными системами двух художников  еще предстоит осознать нашей критике.  В раннем рассказе Платонова 'Тютень, Витютень и Протегален' (1922), например, есть описание  человеческих типов - 'тютней' [3], отсылающее нас к героям пришвинской зарисовки 'Тютенькин лог' [4], которые питаются одной морковкой и верят в чудеса [5]. Вряд ли Платонов, живя в провинции, мог читать  книгу Пришвина.  Очерк о Чертовом Городище с его утверждением самоценности  натуральной  жизни нельзя назвать 'прелюдией' платоновского рассказа, мифологически показывающего истоки  человеческого рода. Однако тема  человека 'природного', неотчужденного от биологического развития материи,  сближает    писателей.  У Платонова  повторяется мысль Пришвина о переходе 'внешней' природы в душу и обратном  движении человека  к тварному  миру.
    Еще один пример. В составе Дневника  Пришвина за 1930 год есть набросок 'Мишка', повествующий об изобретении Иваном Острым электрического медведя с пружинкой в голове. Изобретателя одолевают  сомнения: кто знает, как будут вести  себя ожившие игрушки: 'Что если они поведут себя по-медвежьему и начнут бросаться на стада. Правда, они маленькие, ненастоящие, но, будучи электрическими, сознательными, они организуются и тогда наделают беды куда больше, чем просто дикие медведи' [6]. А поскольку одно из созданий убегает от мастера в форточку, тот в страшном волнении вовремя останавливает свой эксперимент. Вскоре он тихо скончается, унеся с собой 'тайну пружинки медвежьего сознания'.
    Трудно сказать, почему оба писателя почти одновременно обратились к образу зверя, символизирующего мужество и грубую силу, а также психологию русского человека и саму Россию. Родственных  черт у платоновского Мишки Медведева из 'Котлована' с 'индустриальным' медведем Пришвина мало. Вот лишь одна ассоциативная деталь: медведи имеют партийную принадлежность. Пришвин тут же подчеркнет отсутствие личного императива как в сознании  героя времени,  так и в инстинктах искусственного зверя: '<:> большевик представляется мне не более, чем мой 'Мишка с пружинкой сознания в голове' [7]. Оба художника изобразили подмену живой души (если таковая образовалась в детской игрушке) идеологическими директивами. В платоновском 'Котловане', пожалуй,  упрощенно-биологический характер связей  человека с медведем даже сглажен.
    У Пришвина формализация  этих связей доводится до края. Механическая копия человека отказывается шагать в общем строю. Сам же изобретатель  -   явная жертва сталинской лозунговой пропаганды. Он возомнил себя  'инженером игрушечных душ',  включившись своим изобретением в работу по созданию сознательно организованного устройства из домашнего плюшевого медвежонка. И Платонов, и Пришвин  настаивают на онтологическом отличии человека от зверя (или его  технического подобия),      наполняя сказочные сюжеты  философским смыслом. Они  сходятся в том, что индивидуальная, единственная и неповторимая  человеческая жизнь диктуется  зависимостью  от условий  духовно-социального бытия.  Ведь победивший социальный строй  - это, как пишет Пришвин, 'необходимость в абстрактной величине человека, без индивидуальности' [8]. Свобода личности достигается приобщением к  творчеству, либо принимает идеальную форму в выходе за пределы материального пространства.
      Сопоставляя эти образы, я не пытался выяснить, какой из них  подготовлен появлением своего предшественника.  Для  того исследователя, который поставит перед собой цель найти точки  сближения двух мыслителей-художников,   открыто широкое поле тематических и  идейных перекличек.  Задача состоит в том, чтобы познать обстоятельства и границы этих отношений.  Укажу  лишь на изначальную родственность духовных мотивов их творчества. Ориентация на единую эстетическую традицию, идущую от христианского наследия, созвучие  проблематики (при всей разнице творческих потенциалов) и  отдельных мотивов, мифологем (архетип героя-странника) позволяют говорить  не только об их  типологическом сходстве, но и  о  единой  основе  образной философии.
В эпилоге автобиографической эпопеи Пришвина    'Кащеева цепь'  мы сталкиваемся  с  соотношением: сказочно-мифологический образ - духовная реальность. Образом доброго медведя, попавшего ногой в капкан, писатель подтверждает наличие  связи  между художественной вселенной и личностным творческим сознанием. С учетом этих отношений художник  окончательно отказывается от натуралистической установки, разрушая ограниченность природно-человеческого единства.  От  природных сущностей им переброшен мост к  иному, состоянию сознания. Образ-символ, необходимый для  раскрытия авторской мысли развертывается в контексте целостного духовно-эстетического мировоззрения. Пришвин заглядывает глубже,  приготовляя читателя к восприятию текста на более высоком уровне. Для этого,  'для большого  настоящего счастья нужно всю душу свою положить за друзей и самому остаться ни с чем'. Этот фрагмент романа, будучи  его философским  завершением, согласует повествование с духовной истиной. 'Мало счастья было медведю, что попал он в капкан и заревел, но все-таки,  правда же, много легче. Даже скажем и так: большое счастье досталось медведю, что, прощаясь с ним, как с другом, весь лес заревел.
    Вот мне и кажется, будто я и весь русский человек, этим счастьем силен!' [9].
 Восприятие революции как насилия над личностью, как исторической и духовной трагедии нации ведет Пришвина к вынужденному 'погружению в природу', заставляет искать способ сопряжения собственного опыта  с пореволюционной новью.
    Творческие судьбы Платонова и  Пришвина обнаруживают несомненное сходство. Они складываются под знаком конфронтации с литературным панегиризмом и коньюктурой. Доктрине  классового искусства, цензуре и групповщине писатели про-тивопоставили эстетическую позицию, духовно-творческий идеал русской культуры.
Платонова и Пришвина  сближает интерес к неповторимости человеческой личности, в связи с чем в их творчестве особое значение приобретает проблема 'простого человека'. Платонов  различал  в человеке природные качества - лицо (см. авторскую характеристику Фомы Пухова в 'Сокровенном человеке') -  и   личность: его духовное существо. Он находил в жизни масс 'высокую конкретную философию', выражая ее  в концептах простоты и сложности души  людей труда, 'прочих', 'бедняцкого народа'.
    Подобный взгляд на  заурядного человека высказывает и Пришвин. Духовная деятельность личности в конечном счете отражена, как следует из его философских раздумий, в обычных  земных  делах. Все душевные акты человека развиваются в нем же самом. Он открыт естественному миру, обнаруживая в себе сакраментальные духовные качества: сердечное отношение к людям, простоту человеческих чувств.   'Как писатель я всегда понимал слово простой, как совершенно законченный. - Пишет Пришвин. - Нет ничего трудней такой простоты, и все русские писатели за это боролись, и в таком простом виде мы получили от них наше наследство. Душевный смысл этой простоты, как подземный пласт горючего, сложен в душе нашего народа, и если бы воскресить извозчика, возившего Тургенева, и спросить его, какой человек был наш самый изысканный писатель, он сказал бы: простой.
И всегда мне казалось, что эта простота и этот простой человек родились в русской культуре' [10].
      Трактовка сущности человека в связи с концептом 'простосердечности' призвана у Пришвина оправдать свою привязанность к героям, напоминающим платоновских  странников. Этот духовно-психологический момент  возвращает нас  к образу Ивана-дурака в прозе двух художников-мыслителей. Укажем на  развитие Пришвиным понятия простоты, которое  с ним корреспондирует: 'Вот это слово простой наводит теперь меня на размышления о необыкновенной сложности и гибкости этого любимого русским народом эпитета. Что это и в самом деле значит по-русски простой человек? <:> Про иного скажут человека простой  в смысле хороший <:>. А то бывают люди с простинкой или с пыльцой в голове, и это значит больше разиня, чем глупый. Тоже вот Иван-дурак, конечно простой, но тем не менее  он побеждает в деле достижения счастья богатых и  умных, и те в раздражении говорят: дурацкое счастье, или как нашу победу иностранцы одно время понимали, как 'чудо'' [11].
    Мы не случайно коснулись теперь 'сложной простоты' человека. В пространстве философской прозы двух современников человек помещается в безысходную ситуацию, когда он выведен на арену противоборства социальных сил с надломленным самосознанием. Спасение возможно только в чуде, которое связано с нематериальной, духовной стороной человеческой природы -открытым сердцем.  Рассматривая свидетельства внутренней жизни действующих героев Платонова и Пришвина, мы  убеждаемся, что  к нему ведет один путь: способность размышлять о собственной природе и смысле жизни. В приведенных выше текстах заметна акцентировка представлений, подготавливающих  целостное понимание природы человека. 'Для художника жизнь на земле - это единство, и каждое событие в ней есть явление целого, но ведь надо все-таки носить в себе это целое, чтобы узнавать его проявление в частном. Это целое есть свойство личности: надо быть личностью, чтобы узнавать проявление целого в частном' [12], - подытоживает Пришвин свои раздумья о присутствии в человеке целостного начала. Они и образуют философский контекст произведения. Действенность таких мыслей передана сюжетными решениями. Бытийная ряд событий  художник-мыслитель переносит в сферу самосознания персонажа. В ней-то и развертывается вечная  борьба принципов жизни, вызванная противостоянием нравственного идеала и действительности. Названый конфликт  - коренная особенность художествен-ного мира, в котором переплелись философские размышления, поступки и  порывы героев, проявленные  в сказке (мифе), эпосе человеческих судеб (Платонов) и природной жизни (Пришвин). Все  они устремлены к бесконечности, а стихия естественного мира выражена в душевных актах  личности. Поэтому  философской  темой  у наших писателей остается преодоление разорванности человеческой природы.
 Проблема эта, как она ставится у Пришвина и Платонова, была знамением того решительного поворота, что совершали  в  20-е годы оба писателя. В своем  движении от начал жизни к их выражению в слове  и тот, и другой  отходят от ложных идеалов, которые были усвоены на основе марксизма. Художниками философской школы начинает осознаваться символически выраженное содержание христианской культуры.  Через сквозные образы-мотивы в их книгах мы наблюдаем идейную реставрацию  представлений о человеке, ориентированную на православие. Их творческие идеи могут быть всецело поняты лишь на фоне переживаний реальности, содержащей векторы происхождения и порождения мира Единым Творцом. Анализируя пришвинскую концепцию природы, как она сложилась в раннем Дневнике (1905-1917)  исследователь приводит следующую запись: 'Признаю, что мир, созданный Богом прекрасен, хороша земля, украшенная цветами: И сердце шепчет: 'Богородица, Дева, радуйся': Молитва. Утро раннее, когда все дома спят, а на небе, чуть виднея в полумраке, летят птицы, руки сами складываются молитвенно, и радость о сотворенном и вечном делает участником всего мира (Архив В. Д. Пришвиной)' [13].   Такое мироощущение подчиняется религиозной картине мира. Используя креационистские мотивы,  Пришвин и Платонов все же подчеркивают активную позицию человека в мировом целом, отталкиваясь от мысли, что Всевышний дал подлинное бытие  самой материи. Они синтезируют в своей идейно-художественной системе философские, религиозные и эстетические смыслообразы, выработанные в ходе совместной исторической жизни  разных форм мироотношения: мифологии,  религии, естественно-научных взглядов.
    Произведения Платонова насыщены картинами, где человек, животные и растения скреплены  всеобщей связью. Вряд ли  мы найдем более убедительный пример кровного родства между ними, чем это показано Платоновым. 'Путешествие с  пустым (т. е.  отверстым, открытым людям и миру. - А.Д.) сердцем' - один из первоначальных подзаголовков 'Чевенгура' - представляет переход от внешней стороны  явлений к их 'подкорковым' центрам через непосредственное чувство. В действительности разыгрывается драма 'беззаветного существования', резонатором которой  явлена душа героя. В ней - точка   встречи  человека  с одухотворенными   им  предметами,  реальным миром:  'Дванов находил различные мертвые вещи, вроде опорок, деревянных ящиков из под дегтя, [умерших] [покойных] воробьев-покойников, и еще кое-что; Дванов поднимал эти предметы, выражал сожаление их [и] гибели и забвенности и снова [клал] возвращал на прежние места, чтобы все было цело в Чевенгуре - до лучшего дня искупления в коммунизме' [14].
        Здесь мы обнаруживаем типичнейшее для Платонова проявление причастности человека мирозданию. Тема искупления доказывает неотторжимость духовного опыта от жизненной практики, даже если он получает инверсивный характер.
     Национальное сознание настолько впитало в себя универсальные ценности христианства, что не может без них обойтись и в то время, когда  общественный строй требует  иных  стимулов. Органическая взаимосвязь  между героем и первоначальной реальностью представляется в виде чувства 'любви миру'.  В этом чувстве заключена для писателя нравственная сила, которая выводит  его к  непреложным, вневременным   истинам.
От случайных, изменчивых человеческих состояний и чувств Платонов всегда шел к постоянному духовному содержанию. Он обнажает  в своих произведениях  'сложную простоту' внутренней жизни обыкновенных людей: мастерового, крестьянина, ребенка, солдата - людей с душой, 'странствующей по мукам', - всех тех, кто, оставаясь 'радостно-спокойно-кротким', испытал 'давление  нужды  о хлебе насущном' [15].  Можно утверждать, что  сам тип  мыслителя-простака ('природным дураком' называет себя Фома Пухов в 'Сокровенном человеке', отмежевываясь от 'умного' большинства) постоянен для Платонова. Это платоновское преломление евангельского героя, как его понимает, например, Пришвин в Дневнике 1923 года: '<:>сохранность первого наивного чувства жизни до смерти и через смерть есть сила и значение Евангелия, несравнимая с попытками художников и философов (интуитивистов). Герой Евангелия - мыслящий простак, уничтожающий книжников и фарисеев' [16].
 Заметим, что у Пришвина этому представлению соответствует образ Ивана-дурака, который есть 'русское разрешение типа Дон-Кихота' [17]. Подобными ассоциациями  насыщены и платоновские произведения. В 1931 году  Платонов записал в своей памятной книжке: 'Сознание себя Иваном-дураком, это самосознание народа (класса) - самое такое самосознание показывает, что мы имеем дело с народом-хитрецом, с умницей, к<о>т<о>р<ый> жалеет мучается, что живет в  дурацком положении'[18].
    Этот традиционный для национальной мысли символ (секулярное отражение фигуры юродивого и фольклорная метафора русского характера) прилагается  как к литературной позиции Платонова, так и к  миру творческой мысли Пришвина. И, что самое важное, между ними  можно протянуть множество нитей, которые позволяют исследовать особенности развития их 'философии в образах'.
 

1. Пришвин М.М. Дневники. 1914-1917. /Предисловие В.Д. Пришвиной. Подготовка текста Л.А. Рязановой, Я.З. Гришиной. Комментарий Я.З. Гришиной, В.Ю. Гришина. Указатель имен Е.В. Михайлова. - М.: Моск. рабочий. 1991. С.  231.
2. См.: Дырдин А.А. Потаенный мыслитель. Творческое сознание А. Платонова в свете русской духовности и культуры. - Ульяновск: УлГТУ. 2000.
3. Тютень, по Далю, - тамб. тютя пск. увалень, неряха, замарашка. Слово происходит от народного названия большого лесного голубя - витютень (См.:ФасмерМ. Этимологический словарь русского языка. В  4 т. Т. I. (А-Д)/Пер. с нем. и допл. О. Н. Трубачева; под. ред. и с предисл. Б.А. Ларина. - 3-е изд. стер. - СПб.: Терра - Азбука. 1996. С.  308). У Платонова Витютень - второе лицо его мифической 'троицы', 'предтеча чевенгурских большевиков', одна из ипостасей 'тройственного духовного портрета Человека' (См.: Берзиньш У. Заметки на полях сказки и сновидения// 'Даугава'. 1996.  6. С. 105.
4. Впервые: Пришвин М. Заворошка: Отклики жизни. М., 1913.
5. Пришвин М.М. Желанная книга.  -  М.: Сов. Россия. 1987. С. 66-71.
6. Пришвин М.М. Дневник 1930 года. Подготовка текста и примечания Л. Рязановой. Публ. В. Круглеевской и Л. Рязановой // 'Октябрь'. 1989. ? 7. С. 144.
7. Там же.
8. Пришвин М.М. Дневник 1937 года. Часть вторая. Июль - декабрь. Вступление, подготовка текста, коммент. и публ. Л.А. Рязановой // 'Октябрь'. 1995. ?. 9. С. 155.
9. Пришвин  М. М. Собр. соч. : В  6 т. - М .ГИХЛ.  1956. C.  562.
10. Пришвин М. Из неоконченной первой редакции рассказа 'Золотой портсигар'. РГАЛИ. Фонд Пришвина. Цит. по: Пришвин М.М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 468.
11. Там же.
12. Пришвин М. Леса к 'Осударевой дороге'. I909-1930. Из дневников// Наше наследие.1990. ?  1.  С. 178.
13.  Цит. по:  Дворцова Н.П.  М.М. Пришвин и В.В. Розанов. К истории творческого диалога//Русская словесность. 1996. ? 2. С.32.  Космогонические образы мира-круга, мира-храма и чаши будут развернуты в пореволюционном творчестве Пришвина.
14.  Цит. по: Финал 'Чевенгура' (К творческой истории произведения). Публ. В. Ю. Вьюгина // Творчество Андрея Платонова. Кн. 2.  -  СПб.: Наука. 2000. С.  240.
15. Платонов А. Деревянное растение. Из записных книжек. - М.: Правда (Библиотека 'Огонек' ? 16.). С. 35.
16.  Пришвин М. Дневник 1923 года // 'Октябрь'. 1999. ? 8.  (Публ. и примеч. Я. Гришиной. Вступление Я. Гришиной и Н. Полтавцевой). C. 129.
17. Пришвин М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. !983. С. 487.
18. Платонов А.  Деревянное растение. С. 21.